К.И.Чуковский Старая книга и новые слова.
Эта критическая статья посвящена третьему изданию словаря Даля, тому, как общественность восприняла дополнения к нему и каковы на самом деле реальные претензии к лингвисту, выполнявшему эту работу (реальные, по крайней мере, с точки зрения самого Чуковского; насколько помню лекции по введению в лингвистику, сами лингвисты считают, что работа была проделала качественно и словарь приобрёл в результате достойный профессиональный вид).
Со своей стороны замечу, что В.Даль был этнографом и для него авторитетным источником [авторитетный - то есть не нуждающийся в дополнительной проверке] был живой (разговорный) язык. А г-н Бодуэн де Куртенэ - лингвист, и для него авторитетным источником являлись публикации специалистов в научных журналах. Это не меняет положения, но в какой-то мере объясняет методологический подход последнего и сделанные им в результате ошибки.
К.Чуковский. Лица и маски. - СПб.: Шиповник, 1914. - 355 с.
Номера страниц указываются перед текстом.
С.217.
Старая книга и новые слова.
I
Как быстро обогащается русский язык! На днях мне понадобилось слово "пропеллер", (теперь все говорят о пропеллерах), беру словарь Даля, новый, последнее издание, раскрываю на букву п:
— пропащий... пропекашка... пропеканция...
Пропеллера нет как нет. Бог с ним, с пропеллером! А что такое пилоты? "Пиликать... пильщики... пилообразный"... нет, и пилота нет. Но, может быть, есть автор, или моноплан, или дирижабль, или ангар, или вираж? Ищу, перелистываю, не нахожу ничего. И, натурально, радуюсь: как быстро обогащается русский язык! Не успела фирма Вольф напечатать этого "Даля", а мы столько наплодили слов, что хоть садись и нового "Даля" печатай. Только что профессор де Куртенэ подновил, отремонтировал заново этот великолепный словарь, а мы взяли, напри., да и сочинили новое слово:
— Передоновщина!
С.218.
II
И новый словарь уже оказался старым. Ему не угнаться за нами! Он всё ещё про "обломовщину" ("обломовщина — это русская вялость, лень и косность"), а мы уже изготовили ему новое слово:
— Азефовщина!
Без этого слова, боюсь, что неполон будет "полный толковый словарь". Он закончен печатанием только в прошлом году, а между тем даже слово:
— Апаш!
— не успело попасть туда. "Хулиган" успело, "провокатор" успело, "апаш" опоздало. И так же не вместилось туда самоновейшее наше речение:
— Жёлтая пресса!
— которым за последние месяцы обогатился наш бедный "богатый язык". Где кубист, где футурист, где бурлюкист?
Даль, небось, в гробу перевораяивается от всех таких "обогащений".
У него, например, есть и "смертушка", и "смерточка", и "смертность", но даже в прошлом году у него ещё не было нового слова:
— Смертник!
Это новость самого последнего сезона, Herbst und Wintermode 1910/11. И где у него, скажите, это моднейшее:
— "Ритуальное убийство".
Не кажется ли вам, что сам дьявол сочинял для нас эти слова? "Смертник", "Азеф", "Передонов" — в каждом слове слюна тупорылого русского дьявола. И даже на таких (казалось бы: отрадных) речениях, как "скэтинг-ринк", "кабаре", "иллюзион", я отчётливо вижу его печать. "Эпоха смертников и скэтинг-рингов" — вот точная формула для миновавшего года. Как быстро обогащается русский язык!
Не угнаться старику-словарю за всеми молодыми словами!
С.219.
Я сижу и перелистываю этот словарь... Вот портрет Владимира Даля, приложенный к первому тому. Старый старик, — кожа да кости, — страшная худоба, — и всё у него длинное: длинная борода, длинные, длинные пальцы, длинное лицо, — всё так и просится в гроб, засохло, закостенело, — но в гроб ему нельзя: прежде нужно закончить словарь:
— Ах, дожить бы до конца "Словаря"! спустить бы корабль на воду! Отдать Богу в руки! — молился Даль, и работал так, как, может быть, никто никогда не работал в этой нашей превосходной России. Он исписал тысячи и тысячи страниц и, страшно подумать, четырнадцать раз продержал корректуру каждой страницы, — один безо всякой поддержки: на всё была употреблена одна пара старых глаз! — говаривал он, и стоит только перелистать его книги, чтобы возблагоговеть перед ним навсегда.
Для меня он с детства легенда, сверх-естественный человек, не человек, а волшебная сказка. Как, когда он успевал всё это прослушать, отметить, впитать в себя, воспринять? Словно не одну, а несколько жизней он прожил, и каждую отдал "Словарю". Но полно, "Словарь" ли это? Скорее это картина, единственно-подлинный, репринтный портрет того пресловутого сфинкса, имя которому русский народ. — Довольно нам говорить о народе, пусть он сам поговорит о себе, — о себе, за себя, от своего лица, — как бы решил этот Даль, и словно тысячью ушей вслушался в речи народные; как некий колоссальный граммофон, точнейшим образом, слово в слово повторил эти речи пред нами.
Теперь Даля принято третировать свысока: "деллитант"!
С.220.
"самоучка"! И даже презрительное: "выдумщик"! "фантазёр".
И всё это так, конечно, и, конечно, на нём эти пятна, но воистину пятна на солнце! Он выдумал слово "колеземица" и выдумал "зреймо", "глазоём", но тысячи-тысяччи подлинный слов, которые он первый подслушал, первый с любовью сберёг, оправдают его перед Богом. "Даль" должен сделаться не то, что настольною нашею книгой, а нашей мебелью, нашей домашней утварью. — Каково убранство вашей комнаты? — "Стол, стул, кровать и Даль", — такой диалог мне понятен вполне... Но...
Но словарь Даля появился в 1861 году — пятьдесят лет тому назад, в год освобождения крестьян. Значит, в этом словаре успела отпечататься только патриархальная, закрепощённая Русь, а вся позднейшая культура — фабрично-заводская, уличная, трактирная, хулиганская, бульварная, — совершенно в нём не отразилась. И когда года четыре назад понадобилось третье издание "Даля", загладить указанный изъян был призван наш знаменитый лингвист профессор И. А. Бодуэн де Куртенэ.
Кто такой этот профессор Бодуэн де Куртенэ?
— "Пан Игнаций Нецислав Бодуэн де Куртенэ", "француз по фамилии, поляк родом и кадет в душе", — "учёный хулиган", — "Краковский наёмник", — "сумасшедший профессор", — "жалкий маньяк", — вот кто такой появился перед нами в качестве наследника Даля.
Не думайте, ради Бога, что это я свои слова говорю, я просто цитирую "Русское Знамя", "Московские Ведомости", "Киевлянина" и "Новое Время".
По словам этих почтенных органов, г.Бодуэн "учинил над Далем членовредительство", "вывернул его наизнанку", "болдуэнизировал" его, — и ныне пред нами уже не "толковый словарь", а "бестолковый словарь".
И за такие "башибузукские приёмы редактирования", и за
С.221.
"вандальское, истинно-польсклое отношение к славному труду русского этнографа" г.Бодуэн должен быть предан четвертованию, а его словарь сожжён рукою палача.
Всё это было очень остроумно, — эта защита "русского этнографа" от полькой интриги тем более, что и сам "русский этнограф" был вовсе не русским этнографом.
Даль, как известно, был датчанином, и если он был датчанин, — если Гильфердинг, и Греч, и Грот были выходцы-инородцы, если создатель славянской грамматики Остен-Востоков был немец и немец был Фатер, основатель грамматики русской; если, наконец, Шейн, сделавший так много для русского языка, был могилёвский еврей, то почему же г-ну Бодуэну де Куртенэ не быть поляком? Почему ему не быть татарином, греком, армянином, черногорцем, зулусом?
Даль был датчанином, и, защищая датчанина лот поляка, наши патриоты обнаружили много природного юмора.
Наконец. нужно сказать и то, что г.Бодуэн пальцем не тронул Даля. Всё написанное Далем осталось в словаре как и было, и г.Бодуэн в особых скобочках иногда вставлял по нескольку слов от себя, кое-что добавлял, кое-что комментировал, не посягнув ни на одну самомалейшую строчку Даля, и, таким образом, все восклицания этих господ о "членовредительстве", об издевательстве над памятью Даля тоже испускаются ими pour rire (фр. "ради смеха").
III
Но думаю ли я, в виду этого, что г.Бодуэн де Куртенэ выполнил свой труд превосходно?
О нет, я этого вовсе не думаю. Напротив, я думаю, что от такого труда он и сам далеко не восторге.
Г.Бодуэн — человек поэтической складки и любит
С.222.
широчайшие обобщения. Когда ему в ранней юности пришлось однажды составить какой-то словарь, он отнёсся к нему с омерзением:
— "Подобное бессмысленное занятие должно было иметь роковое влияние на молодой ум", — повествует он в своей биографии. — "Я стал апатичен, равнодушен ко всему, не находил никакого удовольствия в труде... Правда, я оправился впоследствии, но то, что было раз потеряно, не могло уже никогда возвратиться к своей прежней энергии".
О составлении словаря он рассказывает, как о тяжкой болезни, и это не мудрено. — "Начавши свою деятельность именно в направлении обобщений, я был теперь сильно парализован в этих своих стремлениях", — жалуется он, вспоминая словарь.
И при том у него боевой темперамент, — до словарей ли! — "Пристрастие к полемике и публицистическим выходкам — одна из характерных черт литературной деятельности Бодуэна де Куртенэ, повредившая ему очень много, как в практическом, так и в научном отношении", — пишет он сама о себе*.
"Увлекающийся характер"! — говорит о нём профессор Булич. — "Увлекающийся характер заставляет его разбрасываться и размениваться иногда на стрельбу из пушки по разным воробьям".
Горячая голова, Байрон, полемист, поэт, увлекающийся и разбрасывающийся, это очень хорошо для Мицкевича, но это ли составитель словаря? В предисловии к подновлённому Далю он и сам говорит, что взялся за словарь "неохотно". "И теперь почти сожалею об этом!" Ещё бы! Мы все сожалеем об этом. А как сожалел бы об этом Даль, если бы был теперь жив!
————
* С.А.Венгеров. Критико-биографический словарь рус.писателей и учёных. Т.V. — СПб., 1897.
С.223.
За ту четверть века, которая прошла со времени второго Даля, Россия изменилась чрезвычайно.
Крестьянство расслоилось, возникли новые общественные классы, городская культура вошла в свои права, и ведь не глухонемые же подверглись всему этому, ведь сказалось же всё это в наших речах и понятиях! Ведь фабричный уже не то говорит о Боге, что говорил Антон Горемыка, и о чертях не то, и о щах не то, — новый опыт великого народа должен был создать и новое жизнеощущение; новое жизнеощущение — новые слова, новые оттенки слов, новые сентенции, пословицы и т.д. Господин же Бодуэн ничего этого не заметил, прошёл мимо всего этого, — и современная эпоха, которую он должен был отразить, так и осталась неотражённой.
Он, даже страшно сказать, проворонил слова:
— Босячество.
— Босячить.
— Босячествовать.
А это ли не современные слова!.. "Босяк", как социальная категория, босяк, как романтический образ, возник перед нами в конце девяностых годов и окрасивший собой всю эпоху — можно ли об этом забыть!
И не дико ли? Слово "плакат" для господина профессора всё ещё значит: "паспорт для людей податного сословия"! у нас уже есть плакатные художники, выставки плакатов, — неужели же на этих выставках выставляются "паспорта податного сословия"!
Говоря о гондолах, г.Бодуэн позабыл гондолу воздушного шара, а перечисляя альбомы. Упустил из виду альбом для фотографических карточек, и — шутка ли! — у него нет даже слова, которое так недавно было у всех на устах:
— Бойкот, бойкотировать!
Это ли, согласитесь, не рассеянность!
С.224.
Но нельзя сказать, чтобы г.Бодуэн так-таки совершенно прозевал всю современную жизнь. вот, например, что это?! Неужели я ошибся?! В четвёртом томе на солбце 1577 нахожу такие два слова:
— Сергей Городецкий!!!
Ссылка на Сергея Городецкого! До чего это превосходно. Наука снизошла с своих высот, она не посмотрела на то, что г.Городецкий — "декадент" и "щеглёнок" (как прозвал его К.Д.Бальмонт), она и "щеглёнка" сделала авторитетом! Как же она отнеслась к Короленке, к Глебу Успенскому, к Чехову, если Сергей Городецкий для неё указчик и опора.
Вот, например, у глеба Успенского есть милое слово "перекабыльство". Он записал его в Тульской губернии и разъяснил его в "Нраваз Растеряевой Улицы" так:
— "Слово это происходит от "кабы". Разговор, в котором "кабы" упоминается часто, — очевидно, разговор недельный. Таким образом, "перекабыльство" — то же, что бестолковое "галдение" в разговоре и бессмыслица в поступках" (Т.I. с.7).
Но г.Бодуэн на Глеба Успенского "ноль внимания". Никакого "перекабыльства" в словаре его нет.
У Чехова я, помню, читал в "Свирели":
— "Прежние баре наполовину генералы были, а нынешние — сплошной мездрюшка".
Где это великолепное слово у г.Бодуэна? или это великолепное слово из "Мужиков":
— Недобытчик! (мужик, который живёт на счёт семьи, не зарабатывая).
Какое дело г.Бодуэну до Чехова! У Достоевского есть слова "раскапризиться", "самоотчётность", — как смел г.Бодуэн отвергнуть самого Достоевского! — "Я вообще читаю очень мало", признаётся о себе г.Бодуэн, и зо-
С.225.
вёт самого себя "невежей"*, — но от этого читателю не легче. Вот у Льва Толстого слова:
— Рсапустёха.
— Ушлепанный.
— Сверхсильный**.
Но заметив Сергея Городецкого, г.Бодуэн почти не заметил Толстого. И тот иностранец, который, прочтя в "Воскресении" слово: "дурашные деньги", заглянет в словарь к Бодуэну за справкой, узнает, что это деньги — "смешные"!
— Земля всё иляк! — говорит кто-то у Писемского.
— У, кулугурка! — говорит своей жене Игнат Гордеев у Горького.
— Без облыни (без обмана), — говорится у Короленка.
Всем этим г.Бодуэн пренебрёг и оставил себе одного лишь Сергея Городецкого.
Недавно у Печерского-Мельникова меня поразили слова: "изящный страдалец".
— "Послание изящного страдальца преосвященного Аввакума" (т.VI, с.19).
Что значит "изящный страдалец"? нет объяснения у г.Бодуэна. впрочем, г.Бодуэну не до того. Он пропустил такие слова, как:
Первогильдейный.
Протокольность.
Расстерянность.
Голодушный.
Перебултыхнуть.
Захребетничество.
Просто не верится, что до таких пределов может
————
* Крат.биограф.словарь V, 30.
** "Воскресение", с. 146, 256, 265.
С.226.
дойти учёная "рассеянность". Но вот анекдотический пример. В "Послесловии" к словарю г.Бодуэн говорит:
— "Все лицемеры и тартюфы"... "Художник, рисующий так называемый акт, т.е. голое тело"... и т.д., и т.д.
Я прочитал эти слова г.Бодуэта и кинулся к словарю. Посмотрю-ка я, что такое "тартюфы", а также почему голое тело называется у художника "акт", но так-таки ничего не увидел.
Г.Бодуэн, оказывается, даже сам своих слов не замечает, где уж ему замечать чужие! Ни "тартюф", ни "акт" (в качестве "голого тела") в словарь не внесены и болтаются где-то в воздухе. Не мудрено, что г.Бодуэн не заметил ни Чехова, ни Достоевского, ежели он и самого-то себя упускает из виду.
Из "Анны Карениной" он, правда, заимствует кое-какие слова, но только в том случае, если эти слова процитировал предварительно в Берлине некий Koerner в "Archiv'е fur Slavische Philologie". Не иначе.
Но не правда ли, это чудовищно: ездить за творениями Толстого в Берлин? Недавно, как я уже указывал, г-жа Чернолусская, печатая одну вздорную книжку в издательстве "Знание", сделала такую невероятную сноску:
— Tolstoi. L'enfance et l'adolescence (Paris, Stock).
Т.е. нам, россиянам, рекомендовала прочитать Толстовское "Детство и отрочество" непременно по-французски в парижском издании. Теперь г.Бодуэн отправляет нас за "Анной Карениной" в Берлин!
Экое, право, перекабыльство!
IV
Не в беглой, конечно, заметке исчислить все прорехи г.Бодуэна де Куртенэ. Он, например, позабыл о таком коренном нашем слове, как "дера" (от слова "драть").
С.227.
— "Будет вам дера отличная!" — говорит кто-то у Сологуба. У того же Сологуба есть слова: "отпакостить", "ежеденком", "малявиться", "ейкать", "ехидник" — все слова несомненные, неоспоримые — и такое, например, слово, как "еритица" (в смысле "борода") я десятки раз слыхал в Новгородской губернии. — "Белая еретица его трусливо затряслась на подбородке"... "Богданов затряс своею серенькою еретицею", — говорится в "Мелком бесе" (и я думаю, борода стала так называться ещё с Петровского времени, но, как бы то ни было, и это слово отсутствует у г.Бодуэна*).
Но всё это пустяки, подробности, а главное о Бодуэне впереди. Главное заключается в том, что ещё во времена Даля и гораздо раньше его словаря появился в Петербурге так называемый "Опыт областного словаря" (1852 г.).
Даль, который был глубоким знатоком русских говоров, — усмотрел в этой книге "такую бездну ошибок и опечаток", что в ней "на слово нельзя верить ничему".
Слова там записаны, по суждению Даля, так бестолково, что нет возможности "доверять им и пользоваться ими".
Даль кое-что оттуда заимствовал, остальное выкинул прочь и (слушайте! слушайте!) категорически заявил при этом:
— "Выкинутое мною считаю неверным!" (т.IV, столб.224).
Господин де Бодуэн через пятьдесят лет пришёл, подобрал все отбросы и напихал в этот словарь всё, что сам Даль считал неверным, ложным, вздорным, что сам он выкинул, — и от этого словарь распух, разбух,
————
* Говорить ли о "мелочах": в словах южнорусских множество ударений поставлено неверно: например, бuндюх, соб-сa-бе, галaс и т.д.. Вспомнил бы г.Бодуэн хотя бы превосходную строчку Шевченка: "Гармидер, галас, гам у гаi..." и т.д.
С.228.
переполнился всякой тарабарщиной, — о, в какой ужас пришёл бы Даль, если бы увидел теперь этот свой любимый словарь!
— "Садиха", "садуха", "уриво", "того се", "товокать", "сашика", "ленда", "числянка" — весь этот мусор был у Даля в руках, и он мог бы, если бы хотел, принять его к себе на страницы, — и раз он его не принял, это заведь, это закон, и г.Бодуэн напрасно похваляется в предисловии, что он эту заповедь нарушил и "внёс все лова, пропущенные Далем".
Хвастаться такими поступками нечего, и всякий понимает, что гораздо труднее самому подслушать у народа его живые слова и речения, чем, нарушая волю покойного Даля, из запылённых мертвых сборников перепечатывать всякую дрянь.
Но, Боже мой, и это не беда, и все мы были бы прямо-таки в восторге от г.Бодуэна, если бы у него не было одной положительно-фатальной черты: сверхчеловеческой какой-то бестактности, аляповатости, неуместности всех его слов и поступков.
В этом он нисколько не виноват. Я уверен: это в нём органическое. Если бы он пел, он пел бы фальцетом; если бы играл, то как Яворская. Когда я у него при слове "Декадент" читаю:
— "Писатель новейшего вычурного и слабосильного направления, где ум за разум заходит".
И когда он пишет при слове "Печать":
— "Маленький Лев (Лев Львович Толстой) опрометью бросился к старому "дьяку печатного дела" (А.С.Суворину)", — то у меня такое чувство, как будто я жую хлеб с песком, и вряд ли у меня одного.
Когда он говорит об одной части тела, научно определяя её, что это та "часть тела, которая во Франции свободна от телесного наказания", — буквально кажется, что
С.229.
он при этом подмигивает. И главное, это определение не верно, оно ничего не определяет, ибо во Франции и руки, и ноги, и щёки "свободны от телесного наказания", и понадобилось это определение г.Бодуэну только для того, чтобы заявить о собственном либерализме.
Но такая уж звезда у этого человека: либеральничает он тоже фальцетом.
При слове "Партия" он, например, ни к селу, ни к городу заявляет:
— "Всякая партия жизнеспособна только в том случае, когда она опирается на массы. Политические партии возможны собственно только в конституционном государстве" и т.д.
При слове "Патриот" г.Бодуэн растекается:
— "Все эти Крушеваны и Карлы-Амалии-Грингмуты" и т.д., и т.д.
Даже по поводу "Пожарных" он приводил чьи-то слова о "Белом переделе" и "патриотизме", о "бесправии" и о "невежестве", и всё это коробит не потому, что это радикально или консервативно, а потому, что это аляповато.
Но г.Бодуэн не виноват. Это в нём органическое. Виноват ли ёж, что он колюч, а роза — что она благоухает?
1911.
|
